бросаясь вниз с тоски.
Я бы глаз лучами грыз ночи -
о, если б был я
тусклый, как солце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи
бредовой,
недужной
какими Голиафами я зачат -
такой большой
и такой ненужный?
1916
To His Own Beloved Self the Author Dedicates These Lines
Six.
As heavy as a blow.
“Render unto God… render unto Caesar…”5
But where is someone
like me
to go?
What refuge or shelter is there?
If only I were
shallow,
like the Pacific Ocean, -
I’d rise on the tiptoes of waves
to caress the moon with the tide.
Where shall I find a love
of my own proportions?
She’d never fit beneath the miniature sky!
Oh, if only I were poor!
like a millionaire!
What’s cash for the soul? -
a thief driven by greed.
The gold of all californias, I swear,
isn’t enough for the ravenous hordes of my needs.
Oh, if only I were tongue-tied
like Dante
or Petrarch!
I’d ignite my soul for a single love!
and with poetry, I'd set her ablaze!
If my words
and my love
were a triumphal arch:
the inamoratas of all the ages,
would pass through it gallantly,
leaving no trace.
Oh, if only I were
quiet,
like thunder, -
I’d moan
and the earth would tremble, languished.
If I allow my vast voice
to rumble, -
the comets, wringing their burning arms,
would plunge in anguish.
I would gnaw the nights with the rays of eyes, -
if I were as dim as the sun,
I’d shine!
Why should I feed
the earth’s scrawny bosom
with my brilliant, radiant light?!
I shall go on,
dragging behind me my love’s huge clod.
In that remarkable night, -
delirious,
feverish and haunted, -
by what Goliaths6 was I begot,
so enormous
and so unwanted?
1916
Хорошее отношение к лошадям
Били копыта.
Пели будто:
- Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.-
Ветром опита,
льдом обута,
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клешить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал!
- Лошадь упала!
- Упала лошадь!-
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные...
Улица опрокинулась,
течет по-своему...
Подошел и вижу -
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти...
И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
"Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте -
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь".
Может быть,
- старая -
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
только
лошадь
рванулась,
встала ни ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И все ей казалось -
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
1918
Kindness to Horses
The hooves stomped faster,
singing as they trod:
-Grip.
Grab.
Rob.
Grub. -
Wind-fostered,
ice-shod,
the street skidded.
Onto its side, a horse
toppled
and immediately,
the loafers gathered,
as crowds of trousers assembled up close
on the Kuznetsky
and laughter snickered and spluttered.
--“A horse tumbled!”
--“It tumbled - that horse!”
The Kuznetsky cackled,
and only I
did not mix my voice with the hooting.
I came up
and looked into
the horse’s eye...
The street, up-turned,
continued moving.
I came up and saw
her tears, - huge and passionate,
rolling down her face,
vanishing in her coat...
and some kind of a universal,
animal anguish
spilled out of me
and splashing, it flowed.
“Horse, there’s no need for this!
Horse, listen, -
look at them all, - who has it worse?
Child,
we are all to some extent horses, -
everyone here is a bit of a horse.”
Perhaps
she was old
and didn’t want to be nursed,
or maybe, she took in my speech with a scoff,
but
the horse,
out of nowhere, suddenly burst,
heaved to her feet,
and neighing
walked off.
Wiggling her tail,
with her mane shinning gold,
she returned to the stall,
full of joyful feelings.
She imagined once more
that she was a colt
and that work was worth doing
and that life was worth living.
1918
Отношение к барышне
Этот вечер решал -
не в любовники выйти ль нам?-
темно,
никто не увидит нас,
Я наклонился действительно,
и действ�
�тельно
я,
наклонясь,
сказал ей,
как добрый родитель:
"Страсти крут обрыв -
будьте добры,
отойдите.
Отойдите,
будьте добры".
1920
Attitude to a Lady
This evening was to decide
were we to fall in love passionately? -
it’s dark,
no one would see us.
I leaned over her actually
and actually,
while
I was leaning,
I said to her
like a kind father:
“Emotions are steep like cliffs, -
please,
step away farther.
Farther
step away, please.”
1920
Гейнеобразное
Молнию метнула глазами:
"Я видела -
с тобой другая.
Ты самый низкий,
ты подлый самый..."-
И пошла,
и пошла,
и пошла, ругая.
Я ученый малый, милая,
громыханья оставьте ваши.
Если молния меня не убила -
то гром мне,
ей-богу, не страшен.
1920
Heine-Imitation7
Lightning streaked out of her eye:
“I saw you
with another lady.
You’re the most heartless,
the most horrible guy…”
and went on,
and went on,
and went on, blaming.
Listen, I’m an educated chap, darling,
let’s just end it right there, don’t grumble.
If I wasn’t killed by lightning,
then, I swear,
I’m not scared of thunder.
1920
Любит? не любит?..
Любит? не любит? Я руки ломаю
и пальцы разбрасываю разломавши
так рвут загадав и пускают по маю
венчики встречных ромашек
Пускай седины обнаруживает стиржка и бритье
Пусть серебро годов вызванивает уймою
надеюсь верую вовеки не придет
ко мне позорное благоразумие
1928-1930
She loves me…
She loves me? not? I twist my arms like I’m crazy
and breaking my fingers I fling them away
thus people pluck petals of first-found daisies
and guess on them sending them flying in May
I won’t hide the grayness that the razor reveals
Let the ringing silver of decades grow dense
but I pray that I never regain in these years
the disgraceful and shameful common sense
1928-1930
Уже второй…
Уже второй должно быть ты легла
В ночи Млечпуть серебряной Окою
Я не спешу и молниями телеграмм
Мне незачем тебя будить и беспокоить
как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете и не к чему перечень
взаимных болей бед и обид
Ты посмотри какая в мире тишь
Ночь обложила небо звездной данью
в такие вот часы встаешь и говоришь
векам истории и мирозданью
1930
Past One O’clock…
Past one o’clock you’re probably in bed
The Milky Way streams like the silver Oka8
I won’t send wild telegrams I don’t intend
to trouble you and vex you any longer
and now as people say our case is closed
the boat of love could not endure the grind
We’re even now and there is no remorse
let’s not bring up the sorrows left behind
Behold what hush has fallen on the ground
The night adorns the sky with constellations
at times as these you rise and speak aloud
to ages histories and all creation
1930
Облако в штанах
Вступление
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду - красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться -
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите -
буду от мяса бешеный
- и, как небо, меняя тона -
хотите -
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а - облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
A Cloud in Trousers
Prologue
Your thought,
fantasizing on a sodden brain,
like a bloated lackey on a greasy couch sprawling, -
with my heart’s bloody tatters I’ll mock it again:
until I’m content, I’ll be ruthless and galling.
There’s no grandfatherly fondness in me,
and no gray hairs in my soul!
Shaking the world with my voice and grinning,
I pass you by - handsome,
twentytwoyearold.
Gentle souls!
You play your love on the violin.
The crude ones play it on the drums violently.
But can you turn yourselves inside out, like me
and become just two lips entirely?
Come and learn -
you, decorous bureaucrats of angelic leagues!
step out of those cambric drawing-rooms
And the one who is calmly leafing her lips
like a cook leafs the pages of her recipe books.
If you wish--
I’ll rage on
raw meat like a vandal
or change into hues that the sunrise arouses,
If you wish--
I can be irreproachably gentle,
not a man -- but a cloud in trousers.
I refuse to believe in Nice blossoming!9
I will glorify you regardless, -
men, crumpled like bed-sheets in hospitals,
and women, battered like overused proverbs.
1
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
"Приду в четыре",- сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце - холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая -
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков.